Трагедия (1824—1825, опубл. 1831)
Мир книги
20 февраля 1598 г. Уже месяц, как Борис Годунов затворился вместе со своей сестрой в монастыре, покинув «все мирское» и отказываясь принять московский престол. Народ объясняет отказ Годунова венчаться на царство в нужном для Бориса духе: «Его страшит сияние престола». Игру Годунова прекрасно понимает «лукавый царедворец» боярин Шуйский, прозорливо угадывая дальнейшее развитие событий: «Народ еще повоет да поплачет, / Борис еще поморщится немного <...> И наконец по милости своей / Принять венец смиренно согласится...», иначе «понапрасну / Лилася кровь царевича-младенца», в смерти которого Шуйский напрямую обвиняет Бориса.
События развиваются так, как предсказывал Шуйский. Народ, «что волны, рядом ряд», падает на колени и с «воем» и «плачем» умоляет Бориса стать царем. Борис колеблется, затем, прерывая свое монастырское затворничество, принимает «власть великую (как он говорит в своей тронной речи) со страхом и смиреньем».
Прошло четыре года. Ночь. В келье Чудова монастыря отец Пимен готовится завершить летопись «последним сказанием». Пробуждается молодой инок Григорий, спавший тут же, в келье Пимена. Он сетует на монашескую жизнь, которую ему приходится вести с отроческих лет, и завидует веселой «младости» Пимена: «Ты рать Литвы при Шуйском отражал, / Ты видел двор и роскошь Иоанна! Счастлив!» Увещеваячмоло-дого монаха («Я долго жил и многим насладился; / Но с той поры лишь ведаю блаженство, / Как в монастырь Господь меня привел»), Пимен приводит в пример царей Иоанна и Фердора, искавших успокоение «в подобии монашеских трудов». Григорий расспрашивает Пимена о смерти Димитрия-царевича, ровесника молодого инока, — в то время Пимен был на послушании в Угличе, где Бог его и привел видеть «злое дело», «кровавый грех». Как «страшное, невиданное горе» воспринимает старик избрание цареубийцы на престол. «Сей повестью печальной» он собирается завершить свою летопись и передать дальнейшее ее ведение Григорию.
Григорий бежит из монастыря, объявив, что будет «царем на Москве». Об этом докладывает игумен Чудова монастыря патриарху. Патриарх отдает приказ поймать беглеца и сослать его в Соловецкий монастырь на вечное поселение.
Царские палаты. Входит царь после «любимой беседы» с колдуном. Он угрюм. Шестой год он царствует «спокойно», но обладание московским престолом не сделало его счастливым. А
ведь помыслы и деяния, Годунова были высоки: «Я думал свой народ в довольствии, во славе успокоить <.„> Я отворил им житницы, я злато / Рассыпал им <...> Я выстроил им новые жилища...» Тем сильнее постигшее его разочарование: «Ни власть, ни жизнь меня не веселят <...> Мне счастья нет». И все же источник тяжелого душевного кризиса царя кроется не только в осознании им бесплодности всех его трудов, но и в муках нечистой совести («Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»).
Корчма на литовской границе. Григорий Отрепьев, одетый в мирское платье, сидит за столом с бродягами-чернецами Мисаилом и Варламом. Он выведывает у хозяйки дорогу на Литву. Входят приставы. Они ищут Отрепьева, в руках у них царский указ с его приметами. Григорий вызывается прочесть указ и, читая его, подменяет свои приметы приметами Мисаила. Когда обман раскрывается, он ловко ускользает из рук растерявшейся стражи.
Дом Василия Шуйского. Среди гостей Шуйского Афанасий Пушкин. У него новость из Кракова от племянника Гаврилы Пушкина, которой он после ухода гостей делится с хозяином: при дворе польского короля появился Димитрий, «державный отрок, / По манию Бориса убиенный...». Димитрий «умен, приветлив, ловок, по нраву всем», король его приблизил к себе и, «говорят, помогу обещал». Для Шуйского эта новость «весть важная! и если до народа / Она дойдет, то быть грозе великой».
Царские палаты. Борис узнает от Шуйского о самозванце, появившемся в Кракове, и «что король и паны за него». Услышав, что самозванец выдает себя за царевича Димитрия, Годунов начинает в волнении расспрашивать Шуйского, исследовавшего это дело в Угличе тринадцать лет назад. Успокаивая Бориса, Шуйский подтверждает, что видел убитого царевича, но между прочим упоминает и о нетленности его тела — три дня труп Димитрия Шуйский «в соборе посещал <...> Но детский лик царевича был ясен, / И свеж, и тих, как будто усыпленный».
Краков. В доме Вишневецкого Григорий (теперь он — Самозванец) обольщает своих будущих сторонников, обещая каждому из них то, что тот ждет от Самозванца: иезуиту Черников-скому дает обещание подчинить Русь Ватикану, беглым казакам сулит вольность, опальным слугам Бориса — возмездие.
В замке воеводы Мнишка в Самборе, где Самозванец останавливается на три дня, он попадает «в сети» его прелестной дочери Марины. Влюбившись, он признается ей в самозванстве, так как не желает «делиться с мертвецом любовницей». Но Марина не нуждается в любви беглого монаха, все ее помыслы направлены к московскому трону. Оценив «дерзостный обман» Самозванца, она оскорбляет его до тех пор, пока в нем не просыпается чувство собственного достоинства и он не дает ей гордую отповедь, называя себя Димитрием.
16 октября 1604 г. Самозванец с полками приближается к литовской границе. Его терзает мысль, что он врагов «позвал на Русь», но тут же находит себе оправдание: «Но пусть мой грех падет не на меня — / А на тебя, Борис-цареубийца!»
На заседании царской думы речь идет о том, что Самозванец уже осадил Чернигов. Царь отдает Щелкалову приказ разослать «во все концы указы к воеводам», чтобы «людей <...> на службу высылали». Но самое опасное— слух о Самозванце вызвал «тревогу и сомненье», «на площадях мятежный бродит шепот». Шуйский вызывается самолично успокоить народ, раскрыв «злой обман бродяги».
21 декабря 1604 г. войско Самозванца одерживает победу над русским войском под Новго-род-Северским.
Площадь перед собором в Москве. В соборе только что закончилась обедня, где была провозглашена анафема Григорию, а теперь поют «вечную память» царевичу Димитрию. На площади толпится народ, у собора сидит юродивый Ни-колка. Мальчишки его дразнят и отбирают копеечку. Из собора выходит царь. К нему обращается Николка со словами: «Николку маленькие дети обижают <...> Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». А потом, в ответ на просьбу царя молиться за него, бросает ему вслед: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит».
У Севска войско Лжедимитрия «начисто» разбито, но катастрофический разгром отнюдь не ввергает Самозванца в отчаянье. «Хранит его, конечно, провиденье»,— подытоживает соратник Самозванца Гаврила Пушкин.
Но эта победа русских войск «тщетная». «Он вновь собрал рассеянное войско, — говорит Борис Басманову, — и нам со стен Путивля угрожает». Недовольный боярами, Борис хочет воеводой поставить неродовитого, но умного и талантливого Басманова. Но через несколько минут после разговора с Басмановым царь «занемог» , «На троне он сидел и вдруг улал — / Кровь хлынула из уст и из ушей».
Умирающий Борис просит его оставить наедине с царевичем. Горячо любя сына и благословляя его на царствование, Борис стремится всю полноту ответственности за содеянное взять на себя: «Ты царствовать теперь по праву станешь. Я, я за все один отвечу Богу...»
После напутствия царя сыну входят патриарх, бояре, царица с царевной. Годунов берет крестную клятву с Басманова и бояр служить Фео-дору «усердием и правдой», после чего над умирающим совершается обряд пострижения.
Ставка. Басманов, высоко вознесенный Фео-дором (он «начальствует над войском»), беседует с Гаврилой Пушкиным. Тот предлагает Басманову от имени Димитрия «дружбу» и «первый сан по нем в Московском царстве», если воевода подаст «пример благоразумный Димитрия царем провозгласить». Мысль о возможном предательстве ужасает Басманова, и тем не менее он начинает колебаться после слов Пушкина: «Но знаешь ли, чем мы сильны, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогой, / А мнением; да! мнением народным».
Москва. Пушкин на Лобном месте обращается к «московским гражданам» от царевича Димитрия, которому «Россия покорилась», и «Басманов сам с раскаяньем усердным Свои полки привел ему к присяге». Он призывает народ целовать крест «законному владыке», бить «челом отцу и государю». После него на амвон поднимается мужик, бросая в толпу клич: «Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! / Ступай! вязать Борисова щенка!» Народ, поддерживая клич, «несется толпою» со словами: «Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий! / Да гибнет род Бориса Годунова!»
Кремль. Дом Бориса взят под стражу. У окна дети Бориса — Федор и Ксения. Из толпы слышатся реплики, в которых сквозит жалость к детям царя: «бедные дети, что пташки в клетке», «отец был злодей, а детки невинны». Тем сильнее нравственное потрясение людей, когда после шума, драки, женского визга в доме на крыльце появляется боярин Мосальский с сообщением: «Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует».
Мир героев
Борис Годунов — центральный персонаж исторической драмы («народной трагедии»), в основу которой положены события, описанные в 10-м и 11-м томах «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Его «драгоценной для россиян памяти» посвящена трагедия. Не приемля многого во взглядах Карамзина, Пушкин полностью принимает версию о прямой причастности царского шурина Бориса Годунова к совершенному в Угличе убийству единственного наследника престола царевича Димитрия (1582— 1591). Б. Г. предстает узурпатором власти, прикрывшимся всенародным избранием; смута — расплата за его грехи. Б. Г. и Лжедимитрий связаны в трагедии как причина и следствие; «незаконностью» первого порождена «беззаконность» второго; кровь притягивается кровью.
Уже в первой сцене («Кремлевские палаты»), предшествующей избранию Б. Г., боярин Шуйский, который расследовал угличское убийство, рассказывает вельможе Воротынскому о вине Б. Г.; собеседник заключает: Б. Г. потому уж месяц сидит затворясь у сестры, монашествующей царицы Ирины, что «<...> кровь невинного младенца/ Ему ступить мешает на престол». Однако оба сходятся на том, что «вчерашний раб, татарин, зять Малюты <...> и сам в душе палач», куда менее родовитый, нежели они, все-таки будет царем на Москве: наступили времена, когда смелость стала важнее знатности и власть достается тому, кто решительнее за нее борется.
Третья («Девичье поле. Ново девичий монастырь») и четвертая («Кремлевские палаты») сцены вроде бы подтверждают боярский «приговор». Любопытный и равнодушный к своей политической участи народ, плача и радуясь, по указке бояр возводит Б. Г. на трон. Бояре и патриарх благоговейно (и отчасти лукаво) слушают речь нового государя. Характер Б. Г. не раскрыт; все это лишь экспозиция, раскрывающая завязку глобального исторического сюжета (убийство царевича — моральное поражение «победителя» в борьбе за царский трон — явление самозванца). Собственно сценическая интрига завяжется позже — в сцене «Палаты патриарха», когда читатель (зритель) узнает О бегстве инока-самозванца Григория Отрепьева из монастыря.
Начиная с седьмой сцены («Царские палаты») Б. Г. выходит на первый план. Царь, от которого только что вышел колдун (что указывает на неуверенность правителя в своих силах), произносит исповедальный монолог: он царствует шестой год (столько же прошло между гибелью Димитрия и воцарением Б. Г.; хронологическая симметрия показательна); правление оказалось неудачным — голод, пожары, «неблагодарность» черни. Жених любимой дочери мертв; одной смелости для обладания властью мало; право на нее должно быть подкреплено внутренней правотой: «<...> И мальчики кровавые в глазах <...> Да, жалок тот, в ком совесть нечиста». Почва уходит из-под ног Б. Г. — он это чувствует, хотя ничего еще не знает о «воскресении» Димитрия (патриарх не решился известить государя о бегстве Григория).
Весть настигает Б. Г. в десятой сцене («Царские палаты»); ее спешит сообщить хитрый
Шуйский, с которым накануне московский боярин Пушкин поделился вестью, полученной от краковского племянника Гаврилы Пушкина. (Попутно в уста пушкинского предка вложены мысли автора трагедии о разорении древних боярских родов — в том числе «Романовых, отечества надежды» — как о политической причине смуты. Это рассуждение меняет все «смысловые пропорции» трагедии, где на примере Шуйского показано недостоинство древнего боярства, а на примере Басманова — изворотливая подлость боярства нового.) Потрясенный Б. Г. в недоумении: что же такое «законность» власти, избранной всенародно и утвержденной церковно, если мертвые имеют «право» выходить из гроба, чтобы допрашивать царей? Политические следствия порождены моральными причинами; Лжедимитрий способен внушить толпе опасные идеи — и повести ее за собой; тень готова сорвать с царя порфиру: «Так вот зачем тринадцать лет мне сряду / Все снилося убитое дитя!»
Сцена пятнадцатая («Царская дума») служит кульминацией «годуновской» линии сюжета. Войска Лжедимитрия движутся на Москву; отправив Трубецкого и Басманова на войну, Б. Г. держит совет с приближенными — как остановить смуту? Патриарх, которого Пушкин изображает глуповатым добряком (вопреки историческому прототипу, Иову), не подозревая о подоплеке событий, предлагает моральный выход из создавшихся обстоятельств: перенести чудотворные мощи царевича Димитрия из Углича в Архангельский собор столицы. Обман «безбожного злодея» обнаружится; смута прекратится. Но в том и дело, что перенести мощи и оказаться в непосредственной «мистической близости» от своей жертвы Б. Г. не может. А значит — он обречен в борьбе с Самозванцем, которого породил.
Б. Г. монументально-однообразен и неподвижен; он словно оцепенел от ужаса своего положения, пресытился горечью власти, и из сцены в сцену, из монолога в монолог варьирует один и тот же набор тем.
Пушкин резко расходится с жанровой традицией русской политической трагедии: он ставит в центр не антигосударственного злодея (ср. «Димитрия Самозванца» А. П. Сумарокова) и не государственного героя. Но именно злодея — государственного. Это было невозможно до выхода в свет 9—11-го томов «Истории...» Карамзина, где официальные правители Руси, Иван Грозный и Борис Годунов, впервые были изображены негативно. Б. Г. в изображении Пушкина из фигуры злобно-величественной превращается в фигуру полукомическую. Он «жалок» — ибо в нем «совесть нечиста». Он более не властитель — ибо зависит от обстоятельств.
В двадцатой сцене («Москва. Царские палаты») Б. Г. умирает. Царство Б. Г. кровью началось, кровью продолжилось, кровью и завершается: «На троне он сидел и вдруг упал — / Кровь хлынула из уст и из ушей». Последняя надежда умирающего и готовящегося принять схиму Б. Г. — на то, что хотя бы его смерть восстановит политическое равновесие. Он лично повинен в смерти Димитрия — и за то ответит перед Богом; но избрание само по себе было законным, следовательно, невинный наследник престола Феодор станет править «по праву». Ту же мысль в финале повторит «человек из народа» («Отец был злодей, а детки невинны»); но тщетно: дети одного «лжецаря», Феодор и Ксения, будут убиты слугами другого «лжеправителя».
Лжедимитрий (Григорий, Гришка, Димитрий, Самозванец) — беглый инок Григорий Отрепьев, объявляющий себя царевичем Димитрием и захватывающий власть в Москве. Факты почерпнуты Пушкиным в основном из 10-го и 11-го томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Подхватывая карамзинскую версию событий (временное торжество Самозванца предопределено злодейским убийством по приказу Годунова юного наследника-царевича), Пушкин пререосмысливает образ Лжедимитрия I.
Его Л. — не романтический гений зла и не просто авантюрист; это авантюрист, спровоцированный на авантюру; это актер, блестяще сыгравший чужую роль, которую оставили без исполнителя. Л. вызван к жизни внутрироссийским грехом — и только использован врагами России, поляками и иезуитами, во вред ей.
Именно поэтому Л. введен в действие лишь в пятой сцене («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), когда уже ясно, что Борис Годунов — злодей и узурпатор власти. Больше того, именно в этой сцене мудрый летописец Пимен (чьим келейником изображен будущий Л., девятнадцатилетний инок Григорий, из галицкого рода бояр Отрепьевых, постригшийся «неведомо где», до прихода в Чудов живший в суздальском Евфимьевском монастыре) окончательно разъясняет и зрителю, и самому Отрепьеву нравственно-религиозный смысл происходящих событий. «Прогневали мы Бога, согрешили: / Владыкою себе цареубийцу/ Мы нарекли». Выведав у Пимена подробности угличского убийства, Григорий (которого бес уже мутит сонными «мечтаниями») решается на побег. В сцене «Корчма на литовской границе» Григорий появляется в обществе бродячих чернецов; он на пути к своим будущим союзникам — полякам. Являются приставы; грамотный Григорий по их просьбе читает вслух приметы беглого инока Отрепьева;,вместо своих собственных черт («...ростом <...> мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волосы рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая») называет приметы пятидесятилетнего и жирного монаха Мисаила, сидящего тут же; когда же Варлаам, почуяв неладное, по складам пытается прочесть бумагу, Григорий «стоит потупя голову, с рукою за пазухой», потом выхватывает кинжал и бежит через окно.
В сцене одиннадцатой («Краков. Дом Виш-невецкого») Л. кажется себе и зрителю хозяином положения; ведет себя как настоящий политик, обещая каждому именно то, о чем тот мечтает. (Иезуитскому патеру Черниковскому — «католизацию» России в два года; литовским и русским воинам — борьбу за общее славянское дело; сыну князя Курбского — примирение с Отечеством всего рода славянского изменника; опальному боярину Хрущеву — расправу с Борисом; казаку Кареле — возвращение вольности донским казакам.) Но уже в двенадцатой сцене («Замок воеводы Мнишка в Самборе») в диалоге отца прекрасной Марины и Вишневецкого, чьим слугою был Григорий, прежде чем «на одре болезни» объявил себя царевичем, проскальзывает намек на несамостоятельность, «орудийность» авантюрного героя. «...и вот / Все кончено. / Уж он в ее [Марининых] сетях».
В следующей сцене («Ночь. Сад. Фонтан») во время свидания с Мариной это неприятное открытие вынуждает сделать и сам Л. Объявив Марине о своем самозванчестве и предложив ей просто свою любовь, без претензии на «царственную власть», он выслушивает угрозу разоблачения и с горечью восклицает: «Димитрий я иль нет — что им за дело? Но я предлог раздоров и войны». Отныне Л. — именно предлог, повод; человек, по собственной воле занявший место, лишившее его собственной воли. С дороги, избранной им, ему теперь не дадут свернуть. Эта сцена ключевая, кульминационная для сюжетной линии Самозванца. Точно так же, как для сюжетной линии Бориса Годунова кульминационной окажется пятнадцатая сцена («Царская дума»). И там, и тут беззаконным властителям — будущему и нынешнему — сама судьба указывает на решение, которое может остановить кровавый ход событий. Достаточно Л. отказаться от власти ради любви; достаточно Борису принять предложение патриарха перенести мощи убиенного царевича из Углича в Москву — и смута уляжется. Но в том и дело, что такое решение для них уже невозможно — по одной и той же причине. Покусившись на власть по собственному произволу, они не властны освободиться от безличной власти обстоятельств.
Конечно, мистическая вера в себя и свое предназначение, в «счастливую звезду» не покидает Л. и после разговора с Мариной. В сценах восемнадцатой и девятнадцатой («Севск» и «Лес») Л. изображен истинным вождем: сначала он уверен в победе, несмотря на абсолютное неравенство сил; затем — совершенно спокоен после тяжкого поражения. Самозванца более огорчает потеря любимого коня, чем потеря войска,— так что его воевода Григорий Пушкин не в силах удержаться от восклицания: «Хранит его, конечно, Провиденье!» И все-таки нечто важное и трагически-неразрешимое в характере и судьбе Л. после тринадцатой сцены появляется. Он не в силах избавиться от мысли, что ведет русских против русских; что в жертву своей затее, в оплату годуновского греха приносит ни больше, ни меньше, как родное Отечество. Об атом он говорит в сцене четырнадцатой («Граница Литовская (1604 года, 16 октября)») с кн. Курбским-младшим. (Вообще образ Курбского, уверенного, что идет умирать за Святую Русь, за «своего надежу-государя», и счастливо заблуждающегося до самой смерти, служит резким контрастом Л., который ведает, что творит.) О том же свидетельствует его финальное восклицание после одержанной победы в сцене шестнадцатой («Равнина близ Новогород-Северского (1604 года, 21 декабря)»): «Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!» И кончает Л. (которого после девятнадцатой сцены читатель (зритель) более не видит) тем же, чем некогда начал Годунов: детоубийством, устранением законного наследника престола, юного царевича Феодора и его сестры Ксении. (Действует Л. руками приближенных во главе с Масальским, но и Борис Годунов тоже действовал руками Битяговских.) Следующая затем финальная ремарка трагедии («Мосальский. <...> Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! Народ безмолвствует») может быть истолкована различно — и как свидетельство народного отрезвления, и как очередное проявление народного равнодушия. (В первом варианте финал был принципиально иным — народ приветствовал нового царя, как некогда приветствовал воцарение Годунова.) В любом случае это молчание означает, что Л. лишился главного источника своей силы — поддержки мнения народного.
Пушкин относится к своему Л. принципиально иначе, чем к Борису. Л. всякий раз именуется в ремарках по-разному. То — Григорием, то— Самозванцем, то— Л.; но дважды автор называет своего героя Димитрием без унизительной приставки «лже», как бы удивленно признавая возможность преображения беглого» инока Отрепьева в «настоящего» царевича. Первый раз эта «обмолвка» происходит в сцене у фонтана, когда герой внезапно исполняемся истинно царским духом и восклицает; «Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла <...> Царевич я...». Второй — после битвы близ Новгород-Северского, когда победитель по-царски великодушно и милостиво приказывает трубить отбой и щадить русскую кровь.
Пимен — монах-летописец, в своем монологе задающий точку зрения вечности, без которой высокая трагедия невозможна, — не зависимую ни от власти, ни от толпы.
Пимен появляется в единственной сцене — «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». 1603 год; летописец завершает «труд, завещанный от Бога»; рядом спит келейник П., инок Григорий, будущий Лжедимитрий. Некогда П. участвовал в истории— воевал «под башнями Казани», «рать Литвы при Шуйском отражал», видел роскошь двора Иоанна Грозного. Теперь он отрешен от быстротекущей современности. Первым поняв причину смуты — цареубийство, общенародное нарушение законов Божеских и человеческих («Владыкою себе цареубийцу / Мы на-реклии.»), он раскрывает смысл происходящего не современникам, но потомкам: «Когда-нибудь монах трудолюбивый / Найдет мой труд усердный, безымянный...».
Но Пушкин как бы испытывает своего мудрого героя — рядом с П. дремлет тот, кто как раз и явится расплатой; тот, с кем будет связан ход ближайшей русской истории,— Отрепьев. И летописец, проникший мыслью в тайный ход вещей, не только не провидит в Григории лицо историческое; он не только невольно указывает новоначальному иноку на открывшуюся «царскую вакансию», но и поручает ему свой труд. («Брат Григорий <...> Тебе свой труд передаю».)
П. не идет ни на битву, ни в толпу народную; его знание о добре и зле — иное, иноческое. В смысловой структуре драмы его образ контрастно соотнесен с образом юродивого Николки.
Юродивый Николка — второстепенный по своей сюжетной роли ^участвует в одной сцене, «Площадь перед собором в Москве») персонаж трагедии, несущий огромную смысловую нагрузку. Как большинство остальных, образ «позаимствован» из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, но решен в противоположном ключе: великий историк с явным недоверием описывал «площадного» героя («был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость: с распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса; а Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека. Такие юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе цепи или вериги, могли всякого, даже знатного человека, укорять в глаза беззаконною жизнью и брать все, им угодное, в лавках без платы; купцы благодарили их за то, как за великую милость. Уверяют, что современник Иоаннов, Василий Блаженный, подобно Николе Псковскому, не щадил Грозного и с удивительною смелостью вопил на стогнах о жестоких делах его»).
Подобно летописцу Пимену, Ю. Н. свидетельствует в драме о зле, царящем в мире. Но появляется он перед зрителем (читателем) не в замкнутом пространстве кельи, а на открытом всем ветрам Истории пространстве соборной площади, среди людской толпы, за минуту до выхода Бориса Годунова, «диалог» Ю. Н. с которым составляет суть сцены. Он ведает и жалость, и гнев; он то поет слезную песенку («Месяц светит. Котенок плачет. Юродивый, вставай, Богу помоли-ся!»), то сердится: «...Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». И недаром Ю. Н. почти прямо сравнивается с царем: («Чу! шум. Не царь ли? <...> Нет; это юродивый»).
Ему дана власть знать о преступлении и наказании и свободно, прилюдно говорить об этом. («Царь. Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка. <...> Юродивый (ему вслед). Нет! нет! нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит».) Причем глас Ю. Н. — это действительно и непосредственно глас Божий, ибо юродивый действует не от себя, ему велит Богородица. А его бесстрашный разговор с властью земной от имени власти небесной есть образец идеального поведения «властителя дум» перед «земным властителем».
Сцена с Ю. Н. «Площадь перед собором в Москве» по принципу контраста повторяет одну из начальных «народных» сцен, на Девичьем поле, где люди и толпы проливают ложные слезы и проявляют ложную радость при избрании «цареубийцы». Отзывается эта сцена и в последнем эпизоде «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца». Под окно Феодора подходит нищий, просит милостыню — и стражник гонит его словами: «Поди прочь, не ведено говорить с заключенными». Здесь спародированы слова Ю. Н., некогда обращенные к Борису: «...молиться за царя Ирода — Богородица не велит...» Кого надлежит слушаться — власть земную или власть небесную? Пушкин дает прозрачный ответ, начиная и заканчивая трагедию сценой у собора, так что она становится композиционным и смысловым центром.
Позже он многократно отождествит себя со своим юродивым; отождествит в шутку, но настойчиво: «Хоть она [трагедия] и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» Лишь с двумя персонажами трагедии Пушкин связывал надежды на счастливый исход русской истории, на рождение отечественной гражданственности, с Пименом и с Ю. Н. Но его личный идеал — не Летописец, а Юродивый, в чьих репликах прямо предсказаны идеи «Памятника»: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна».